Петергоф, Лигово — Гатчина, был одним из первых в стране и привлекал к себе внимание.
Я редко видела отца: даже среди ночи вдруг раздавался телефонный звонок, отец выбегал из дома и вскоре со двора доносился треск его мотоцикла — мчался на аварию. Пронеслась ли над городом гроза, пролетел ли низко самолет — этого уже было достаточно тогда, чтоб что-то случилось. Я мало понимаю в этом, а спросить уже некого…
Так вот, если нам попадался, по счастью, начальник, — знающий отца, нас сажали без всякого компостера в переполненный поезд, и мы ехали, сами не зная куда, но подальше от того страшного, что двигалось и двигалось за нами. Милу мама не оставляла нигде, она была непробойная, какая-то аморфная, и без нас застряла бы где-нибудь в пути. Как мы расстались с нею, не помню. Мама говорила, что она села в какой-то солдатский эшелон и куда-то уехала.
Ехали мы долго — месяца два. Бывало, приедем на какую-нибудь станцию, сразу и неизвестно — на какую, потому что все вывески с вокзалов сняты. Впрочем, напрасно: стоило спросить любого находящегося здесь на станции человека, и он давал исчерпывающую информацию. Люди многого еще не понимали, о многом не знали, ни о какой конспирации не задумывались. Узнав, что это за станция, мама тут же доставала карту, сверялась по ней, искала, куда, каким путем нам следует двигаться дальше, и, если оказывалось, что поезд идет не в том направлении, мы быстренько подхватывались и выходили, чтобы дождаться следующей попутки.
Кстати, эта карта пригодилась многим людям. Совсем новенькая в начале нашего путешествия, под конец она вся разлохматилась, потрескалась на сгибах, но все равно служила верой и правдой.
На крупных станциях работали эвакопункты. Там выдавали беженцам талоны на бесплатное питание в столовых при этих же станциях.
Я запомнила, что все время хотелось спать. Не есть — ели мы, значит, достаточно, а именно спать. Спали где-нибудь на песке, большие кучи которого лежали на каждой станции на случай пожара от зажигалок или вообще от бомб. Спали, сидя на своих узлах. А если удавалось примоститься где-нибудь на краешке скамейки — это было счастье.
В вокзале было полутемно, потому что горели только слабого накала синие лампы, а под лампами вдобавок плавал туман от дыхания сотен людей. Люди сидели на скамейках, на полу вплотную друг к другу.
Прибывал поезд, и вокзал приходил в движение: кто-то срывался с места, кто-то спешил это место занять, кто-то просто перемещался, освобождая проход. Кричали спросонок дети, кто-то звал кого-то… Штурмовали поезда, кричали, ругались. Но стоило поезду уйти — и вокзал снова погружался в тяжелую дремоту.
Люди были вроде каждый сам по себе и в то же время едины. У всех была одна и та же беда, и она роднила. Старались, чем могли, помочь друг другу — одолжить ли чайник, покараулить ребенка, посоветовать, что делать дальше, куда ехать.
Сколько порой драматических, порой, смешных случаев вспоминается из той поры…
На каком-то вокзале у меня оказалось место на скамье. Я села и тут же, конечно, уснула. Мой узел, за который я отвечала, я поставила под ноги: и надежно, и удобно, и места не занимает. Во сне я переменила положение, переставила поудобнее затекшие ноги, и вдруг рядом кто-то истошно закричал, ноги мои стали отчего-то подпрыгивать. Открываю глаза и вижу дикую картину: мой узел вертится под ногами, вздыбливается и верещит. Я с перепугу сильнее придавила его к полу. В синей полутьме вокзала, сквозь дымку сна я увидела, что узел продолжает рваться из-под моих ног, и я, соображая только одно, что вещи упускать нельзя, бросилась плашмя на узел. Узел яростно рванулся, опрокинув меня навзничь, вскочил и оказался Милой.
Мила что-то кричала, утирала лицо рукавами своего шелкового платья, в свете синей лампы похожего на клеенку моего узла. Впрочем, вся она была похожа на мой узел, поставленный торчмя.
Мама потом целое утро фыркала, вспоминая ночное происшествие, смеялись соседки, даже Мила нехотя раздвигала в улыбке губы, а мне совсем не было смешно, я все равно хотела спать. Не знаю, что такое со мной было.
В дороге мы узнали, что Орел заняли немцы. Что делать дальше? Куда ехать? На семейном совете я, мама и братишка решили, что надо ехать домой, в Ленинград. А куда же еще? Витебск, где жил дедушка, мамин папа, — тоже занят. Кричев, где жили папины родные, — тоже…
Стали по карте прокладывать новый маршрут. В него, правда, часто пришлось вносить поправки, потому что не успеем, бывало, доехать до задуманного места, глядишь, а поезд резко меняет направление, потому что туда, куда он ехал, ехать уже нельзя — дорога перерезана, станция занята врагом. Только успевали уклоняться, сворачивать. Но так как мы стремились на север, то поезда, уклоняющиеся на восток, нас не устраивали. И все равно, бывало, садимся вечером на поезд, идущий в северном направлении, а утром выясняется, что за ночь оказались значительно южнее или восточнее вчерашнего. Проводники не всегда успевали предупредить пассажиров. Так и путешествовали мы со своим котелком с середины лета до осени.
На каком-то отрезке пути мы ехали с девочкой Кирой. Она была с бабушкой. Куда ехала и откуда — не помню. Поразила она меня своим рассказом, что она несколько раз за свою еще недолгую жизнь ломала ноги. Как это ломать, не понимала я. Я никогда не видела сломанных ног. В классе у нас учился мальчик без ноги — попал под трамвай, но сломанная нога… Поразило тем более, что у Киры и мать, и отец были врачами. Я не могла понять, как это у врачей ребенок болеет или ломает ноги. Они не должны были болеть — ни врачи, ни их дети. Много позже, когда я училась в медицинском институте, на стенах кабинета, где мы занимались латынью, висели врачебные девизы, и среди них такой: «Врачу — исцелися сам». Так что я не так уж была наивна.
Кира соскакивала с высоких ступенек, бежала вместе со мной куда-нибудь в поле, к костру, который разводили пассажиры в ожидании, когда поезд тронется, или к колхозным огородам — подрывать картошку. Рыли и мы, поборов свою совесть, когда услышали: «Все равно немцам достанется».
Ожидание, когда поезд тронется, иногда надолго затягивалось, так что пассажиры успевали не только сварить пищу, а и выкупаться, если была речка, постирать белье, а наиболее отчаянные — даже сбегать в ближайшую деревню, что-нибудь купить или выменять из
